– Вот, можешь оставить ее себе. Ты говорил, тебе вроде понравилось, а я все равно это не слушаю.

На коробке кассеты было написано черным фломастером: ПОТЕРЯННЫЕ ДУШИ?

Сердце у Никто забилось быстрее. Когда он услышал эту кассету в гостях у Джули, что-то в музыке этих ребят его зацепило. Он вспомнил кусок припева: «Нам не страшно… пусть приходит ночь… нам не страшно». Мягкий голос солиста, выпевавшего эти слова, пробудил в Никто решимость и смелость, о которых он даже не подозревал, что они в нем есть, и еще – веру, что когда-нибудь его жизнь обязательно изменится. Но в этой компании считалось некруто показывать свои чувства; насколько успел понять Никто, здесь надо было вести себя так, словно ты по жизни дохнешь от скуки. Поэтому он лишь улыбнулся Джули, сказал «Спасибо» и сунул кассету к себе в рюкзак.

Как только Джули ушла, Лейн встал и поставил кассету «Cure». Потом улегся на пол рядом с Никто. Длинные волосы, обесцвеченные до идеально белого цвета, упали ему на глаза. Он сжал руку Никто. Никто никак на это не отреагировал, но и убирать руку не стал.

– Хочешь, я тебе отсосу? – спросил Лейн. Он был почти самым младшим в этой компании, ему было всего четырнадцать, но он уже поднаторел в извращениях. Талантливый мальчик. На стенах кабинок в школьном туалете была не одна надпись на тему: Лейн убойно сосет.

– А как же Джули?

– Джули меня не особо заводит. Но ты мне нравишься, – сказал Лейн. – Я думаю, ты крутой парень. По-настоящему.

Он лениво приподнялся на локте и провел рукой по лицу Никто. Никто закрыл глаза и позволил Лейну его обхаживать. Это было приятно. Лейн обнял его и уткнулся лицом ему в плечо. От него пахло шампунем и ароматизированными сигаретами.

– Нет, правда, – сказал он. – Я тебе не отсасывал с августа. Я хочу.

– Ладно, валяй, – отозвался Никто. Он взял Лейна за подбородок, приподнял его голову и поцеловал его в губы, раздвинув их языком. Губы у Лейна были слегка солеными, словно слезы. Ему вдруг стало грустно; грустно за Лейна, который был таким юным и уже таким опытным. Ему захотелось сделать для Лейна что-то хорошее, нежное… сделать что-то такое, что помогло бы им вспомнить, что они оба, в сущности, еще дети.

Но Лейн уже вычерчивал языком мокрую дорожку у него на груди, уже расстегивал ему джинсы. Никто запрокинул голову и стал смотреть на увеличенный рот Роберта Смита. Сочный голос певца обволакивал его сгустками звука, и у него снова возникло то самое ощущение, как будто он падает в щель между этими губами. Лейн трудился над ним языком и руками с мастерством, достигаемым долгой практикой. Никто почувствовал, как внутри у него что-то дрогнуло и свернулось спиралью. Он прикоснулся рукой к выбеленным волосам Лейна. Лейн оторвался от своего занятия и взглянул на него ясными, невинными глазами.

Уже содрогаясь в оргазме, Никто вспомнил сегодняшний черный фургончик, промчавшийся по дороге за школой, и обрывок песни, которую пели в машине. Интересно, а где он теперь, этот фургончик?

Но где бы он ни был, Никто тоже хотел быть там.

3

Дорога – долгая и холмистая, день – просто великолепный, черный фургончик катит вперед, словно крейсер на колесах. Твиг рулит, выставив локоть в окно. Молоха на пассажирском сиденье высунулся в окно чуть ли не по пояс и грызет свои липкие пальцы, подставив лицо ветру. Зиллах лежит на диванчике сзади, наслаждаясь ясным осенним теплом. Диван жутко грязный, застарелые потеки и пятна на его обивке превратились из темно-бордовых почти в черные. Скоро надо будет его выбрасывать и искать новый, почище.

Они проехали мимо школы. Молоха повернул голову:

– Эй, мальчики-девочки! Твиг шлепнул его по ноге:

– Да ладно тебе. Это скучно.

– Почему скучно? А старшие классы?! Все эти сладкие мальчики и карамельные девочки… – Молоха представил, как он крадется по сумрачным коридорам. Дело близится к вечеру, уроки давно закончились, почти все разошлись по домам. Сухой запах бумаги и пыли, годами копившейся по углам, только подчеркивает аромат юной здоровой плоти, бурлящей гормонами, и молодой пенистой крови. Может, кого-то из провинившихся оставили после уроков: какую-нибудь дрянную девчонку, которая мрачно сидит, глядя в пол, в пустом классе. Она не увидит, как он скользит по коридору, как останавливается у двери. Молоха представил, как он вспорет нежную кожу у нее на животе – на тугом белом животике, в самом низу, как раз над треугольничком волос. Это было самое любимое его место, чтобы кусать молоденьких девчонок.

– Храм скуки, – заявил Зиллах с диванчика сзади. Он развлекался тем, что заплетал и расплетал себе косичку. У него было три разноцветные пряди – ярко-красная, зеленая и золотая, – вот с ними он и возился. – Скука – великий грех. Скука порочна и нечестива.

Молоха фыркнул:

– А ты-то откуда знаешь? Тебе когда-нибудь было скучно?

– Мне, между прочим, сто лет. – Зиллах критически осмотрел свои длинные ногти. Потом достал черный лак и принялся аккуратно их красить. – Вам только семьдесят пять, а мне в этом году исполняется ровно сто лет. Мне было скучно. Мне скучно прямо сейчас.

– Это мне сто лет. – Твиг запустил руку под водительское сиденье и достал бутылку. – А это вино родилось в прошлый четверг. Предлагаю отметить!

– Мне тоже сто лет, – пробормотал Молоха, присосавшись к бутылке. Вино было густым и сладким, как подгнивший виноград. Он облизал губы и сделал еще глоток.

Они мчались вперед и пили вино. Они не сверялись с картой. Им не нужна была никакая карта; выбор из сотни возможных дорог, обозначенных желтыми, красными и зелеными линиями на бумаге, таинственные значки – их это не привлекало. Они просто переезжали из города в город, следуя зову некоего теплого алкогольного магнетизма у них в крови. Твиг всегда знал, как ему ехать: какие дороги удобнее, на каких из шоссе можно будет развить максимальную скорость, на какие глухие проселки лучше не заезжать, потому что там обязательно будет патруль или какие-нибудь богобоязненные аборигены. Сейчас они ехали из Нью-Йорка, где каждую ночь утоляли жажду кровью, насыщенной странными наркотическими веществами, где познакомились с совершенно безбашенной, удолбанной девицей, которая разрешила им спать, когда день, у себя в квартире в Ист-Виллидж, пока они окончательно не оборзели и не прикончили очередную жертву прямо у нее в ванной. Всякие сексуальные забабахи – это одно, заявила она. Но убийство с кровопролитием – совсем другое. Ей не нужны неприятности. К тому же они перепачкали кровью ее единственный набор полотенец. В общем, они поспешили смыться, оставив хозяйку в тяжких раздумьях, как избавляться от трупа.

Что-что, а смываться Молоха, Твиг и Зиллах умели. У них было время попрактиковаться; Зиллах научил Молоху и Твига, как быть бесстрастными и невозмутимыми, как вытирать кровь с лица и контролировать сбивчивое дыхание, прежде чем «выходить в люди» после удачной охоты. Зиллах не раз отмечал, что без его чуткого руководства их бы обоих давно прибили, причем не один раз, и, может быть, даже колом в сердце. Зиллаху и вправду было уже сто лет, а Молохе с Твигом всего по семьдесят пять; но по стандартам их расы все они были еще подростки. Зиллах вспомнил бездонные глаза Кристиана, его спокойный взгляд, исполненный несуетливого, почти болезненного чувства собственного достоинства. Сколько ему, интересно, лет? Триста? Четыреста? Но даже если бы Кристиан был мальчишкой пятидесяти лет, Зиллах все равно не мог бы представить его совершающим идиотические поступки в стиле Молохи и Твига.

И все же они – его подопечные. Он у них главный, они подчиняются ему беспрекословно; а в ответ они ждут, что он будет о них заботиться и даже думать за них. Зиллаху иногда казалось, что мозги у них одни на двоих. А он был умным, и они это знали. Впрочем, ему с ними было забавно.

Зиллах познакомился с ними на одной элегантной вечеринке «под открытым небом», в бурные двадцатые. Это было роскошное мероприятие в стиле «Великого Гэтсби» с бумажными фонариками и пьяными игрищами в крокет на лужайке. Молоха с Твигом обосновались в самом дальнем углу сада и развлекались тем, что потешались над вычурными туалетами дам. Каждый раз, когда мимо проходил официант, разносивший шампанское, они утягивали с подноса по два бокала «на рыло» – по одному в каждую руку. Когда к ним подошел Зиллах, они были уже «хороши» и не признали в нем своего. Но им понравилось, что он красивый. И его изящный костюм из белого льна им тоже понравился. Они увлекли его в дом, думая, что обольщают очередную жертву, и попытались напасть на него в «охотничьей» гостиной наверху, где на полу были шкуры зверей, а на стенах – головы-чучела. Зиллах отшвырнул их так, что они отлетели к дальней стене, потом поднял их обоих за шкирку и сшиб головами под чучелом льва с навечно разинутой пастью. Потом он вскрыл вену у себя на запястье и дал им выпить своей крови. После этого они уже не расставались. Они принадлежали ему всецело. Ну или почти всецело.