Он старался идти совершенно бесшумно – придумал себе такую игру: не издавать ни звука, чтобы чем-то занять себя и не задумываться о том, с чем ему пришлось навсегда распрощаться. С его комнатой и почти со всеми вещами. Почти со всеми книгами и кассетами, со старыми игрушками и со звездами на потолке. Он подумал об этих звездах, которые так и мерцают там, в темноте над пустой кроватью, – одинокие точечки света. Наверное, он уже никогда их не увидит. Глаза защипало от слез. Никто закусил губу, обнял себя за плечи и переждал этот предательский приступ горького одиночества. Он еще не отошел двух кварталов от дома и уже тоскует. А что же тогда будет завтра, в это же время, когда он будет ехать на междугородном автобусе, далеко-далеко отсюда?!

Он расстегнул рюкзак и на ощупь перебрал его содержимое. Он взял с собой только самое необходимое: сборник стихов Дилана Томаса, блокнот со своими записями, записку, украденную из материного комода – когда он разыщет свою настоящую семью, они узнают его по ней, – плейер и столько кассет, сколько ему удалось упихать в рюкзак. Его старый любимый рюкзак теперь может порадоваться: больше ему не придется таскать учебники и тетради.

Никто достал плеер и первую попавшуюся кассету. Сейчас ему было все равно, что слушать. Главное, слушать хоть что-то – чтобы музыка хотя бы на время отвлекла его от мрачных мыслей. Он знал, что за родителей переживать не нужно. Они не будут скучать по нему. Однажды он слышал их разговор, когда они ввалились домой в одиннадцатом часу вечера после ужина с вином в дорогом французском ресторане. Они говорили о нем и, похоже, ругались. «Ты совершенно его распустила, – говорил отец. – Разрешаешь ему все, потакаешь его глупым капризам». А мать отвечала: «Он должен найти себя», – но в ее голосе не было обычной непробиваемой невозмутимости. Они вошли к себе в спальню и закрыли дверь. А Никто еще долго лежал в постели и думал о том, как он убежит на юг и будет там потакать всем своим капризам, в том числе – самым глупым. И никто больше не будет из-за него ругаться.

Он поставил кассету с «Потерянными душами?». Музыка была мягкой и грустной, голос солиста звал его на юг – вдоль железной дороги, где ходят скорые поезда, сквозь край буйной зелени. Никто на мгновение представил себе, что эти музыканты и есть его настоящая семья, его братья, которых он потерял так давно, но теперь непременно разыщет. Он произнес про себя чарующее название их города. Может быть, он поедет туда.

Какого черта вообще, – решил он и закурил сигарету. Красный огонек в темноте мог бы выдать его, если бы кто-нибудь его искал. Но его никто не искал. Он знал, что так будет. Даже если родители его хватятся, они решат, что он смылся без спроса на какую-нибудь вечеринку. На той неделе он не получит карманных денег, – скажут они, а потом выключат свет, и спокойно заснут, и проспят до утра, не видя снов. А когда он назавтра не придет домой, они позвонят в полицию и, изобразив огорчение, объявят розыск, но скорее всего в душе они испытают огромное облегчение. Теперь они смогут спокойно жить, и рядом не будет их странного сына – чужого, в сущности, человека, – который наблюдает за ними и осуждает их про себя. Теперь им уже не придется задумываться о том, кого они вырастили у себя в доме, и почему их ребенок оказался сплошным разочарованием, и что, может быть, было бы лучше для всех, если бы они не взяли его себе в то холодное утро пятнадцать лет назад. Теперь он сам по себе. Теперь он будет жить, как хочет. Будет курить «Lucky Strike» и бродяжничать, и в конце концов он найдет свой дом. Он уже вышел на поиски.

В «Скиттлс» было пусто. Джинсы Никто намокли снизу от ночной росы. Свежий порез на запястье пульсировал ноющей болью в такт его сердцебиению. В угловой кабинке сидели Джек и еще четверо: двое мальчишек – в том числе Лейн – и две девчонки. Стол был заставлен пустыми пластиковыми стаканчиками и бумажными тарелками с недоеденной пиццей. Окурки едва помещались в пепельнице.

Никто подошел к Джеку:

– Так ты меня подвезешь до Колумбии? Ты вообще в состоянии?

– Я же сказал, подвезу, ты, удот. Я когда-нибудь говорил и не делал? С тебя пять баксов, как договаривались.

Никто протянул Джеку банкноту, и тот сунул ее в пачку «Marlboro».

– Мне надо быть на автобусной станции к часу. – Никто многозначительно посмотрел на Джека. – Чтобы успеть на автобус.

Джек тяжко вздохнул:

– Ладно. Ладно, уже вываливаемся. – Он поднялся из-за стола. Цепи у него на ботинках легонько звякнули.

Остальные тоже поднялись. Лейн выскользнул из кабинки и прильнул к Никто. Его дыхание, сладкое от ароматизированных сигарет, щекотало Никто ухо.

– Куда собираешься ехать?

– Не знаю. На юг.

– А почему ты мне ничего не сказал?

– Я сам не знал до сегодняшнего вечера. Лейн взял руку Никто и переплел свои пальцы с его пальцами.

– Ты мог бы мне позвонить. Я бы поехал с тобой. Меня тоже тут все достало. И меня ничего тут не держит.

Никто посмотрел на Лейна. Губы у Лейна были накрашены черной помадой; тонкие белые волосы падали на глаза. Никто захотелось убрать волосы у него с лица, но он не мог этого сделать. Он вырвал руку у Лейна и сунул ее в карман.

– Я думал, у вас с Джули все хорошо, – сказал он. Лейн красноречиво пожал плечами, выражая полнейшее равнодушие.

– Мы расстались. Она слишком много воображает.

– Нормальная девчонка, – возразил Никто. – Она мне подарила свою кассету с «Потерянными душами?».

– А-а, ну да. Только она ее все равно не слушала. Она вообще ничего не слушает, кроме английской попсы. – Лейн презрительно фыркнул, а Никто подумал, с чего бы он такой злой. Наверное, Джули послала его на три буквы не далее как сегодня днем. Или даже сегодня вечером. Рана, похоже, была совсем свежая.

Но если Лейн думал, что Никто станет ее зализывать, он глубоко заблуждался. Лейн не дождется, чтобы Никто взял его с собой. Без мазы. Все, что было до этой ночи, Никто оставляет здесь – школу, родителей, эту вонючую пиццерию, где детишки сидят допоздна, курят до посинения и рассуждают о том, какой замечательной и расчудесной была бы их жизнь, если бы они жили где-то не здесь.

Джек и компания уже направлялись к стоянке. Лейн схватил Никто за руку и отвел его в сторонку.

– Тебя здесь ничто не держит, да? Ты насовсем уезжаешь! – Голос у Лейна дрожал от зависти.

До Колумбии они долетели в мгновение ока. Щиты безопасности, дорожные ограждения, подземные переезды, мертвый оранжевый свет фонарей над шоссе – все мчалось мимо на бешеной скорости. Джек поставил кассету «Skinny Puppy» и врубил звук на полную мощность, так что музыка превратилась в неразборчивый рев. Кто-то пустил по кругу фляжку с дешевой водкой. Джек выдул почти половину одним жадным булькающим глотком – как тот ирландский шофер из рассказа, который Никто недавно прочел, Джек просто не мог сесть за руль, не будучи пьяным в сосиску.

Никто сидел на заднем сиденье, зажатый между Лейном и миниатюрной девочкой с ярко-красными волосами, которая назвала себя Сиу. Она достала из ботинка маленький ножик и протянула его Лейну.

– Смотри, что мне дала Вероника за тот плакат с «Судорогами». Он острый, как хрен знает что!

Лейн уколол палец острием ножика и тихо вскрикнул, когда металл проткнул кожу.

– Блин, больно!

На кончике пальца набухла алая капелька крови – в свете оранжевых фонарей у шоссе она казалась почти черной. Никто наклонился, взял в рот палец Лейна и слизал кровь. Лейн улыбнулся и откинулся на сиденье. Никто коснулся языком крошечной ранки, ему хотелось еще, но Лейн взял его под подбородок, поднял его лицо, наклонился и поцеловал его – влажно, взасос.

– Я буду скучать по тебе, – прошептал Лейн в рот Никто, навалился на него всем телом, прижал к спинке сиденья и снова поцеловал.

Сиу тоже наклонилась к Никто и принялась лизать ему горло, Лейн зарылся пальцами ему в волосы, а Сиу запустила руки ему под рубашку. Никто закрыл глаза и улыбнулся в темноту. Его друзья были сплошным ходячим разочарованием, но они знали, как доставить друг другу приятность, – этого у них не отнять.